Степной бугор над бухтой синей
И высоты просторный свет,
И запах моря и полыни…
Л. Алексеева       

Бухты изрезали низкий берег,
Дымное солнце упало в море…

…У Константиновской батареи.
А. Ахматова       

мя Максимилиана Александровича Волошина (1877-1932), одного из наиболее значимых поэтов «Серебряного века», неразрывно связано с Крымом. Огромно его влияние на духовную жизнь этого полуострова на протяжении десятилетий. Для большинства тех, кто любит и чтит творчество этого разносторонне одаренного человека: поэта, художника, критика и философа, его имя вполне справедливо связано с Восточным Крымом, с Коктебелем. Он глубоко любил эту землю легендарных киммерийцев и воспел ее в стихах и многочисленных акварелях. Однако оказывается, что истоки его любви к пейзажу, где главными являются море и выжженные солнцем холмы, восходит к раннему детству, к его жизни в Севастополе в 1879-1881 годах. Об этом есть немало свидетельств. Постараемся их здесь рассмотреть.

Упоминание о детских севастопольских впечатлениях содержится в его предельно краткой «Автобиографии»:

Ранние впечатления: Таганрог, Севастополь. Последний в развалинах после осады, с Пиранезиевыми деревьями из разбитых домов, с опрокинутыми тамбурами дорических колонн Петропавловского собора…

Лишь в последние годы стало известно, что севастопольские впечатления более значимы в его жизни, чем это могло бы показаться на первый взгляд. В дневнике М.Волошина лета 1926 года мы находим тому непосредственные доказательства. Этот дневник, который поэт вел на отдельных листках, полон Севастополем. Вдова поэта, М.С.Волошина рассказывала публикатору этих листков В.П.Купченко, что это - записи, которые делались после психоаналитических сеансов; их проводил в Коктебеле доктор С.Я.Лифшиц: «Тут есть очень много автобиографических фактов.., но есть и сны» (см. «Материалы вскрытия» в книге: «Максимилиан Волошин. История моей души». М.: «Аграф», 1999). Вот выдержка из первой записи:

19-20/VII 26.

Самые первые воспоминания жизни… 4 года - Севастополь. Развалины. Петропавловский собор. Лестница спуска. Дом рыбака. Собака Казбек… Купающиеся мальчики, которые отбегали от моря через дорогу.

Итак, среди самых первых, самых ранних воспоминаний - Севастополь. Схвачено самое главное: улицы-лестницы, мальчишки, купающиеся в море прямо в городе и отбегающие от берега для того, чтобы потом разогнаться и прыгнуть туда, где глубоко. Петропавловский собор, построенный во времена М.П.Лазарева как копия афинского храма Тезея. В пору, когда там был с родителями мальчик Кириенко-Волошин, полностью разрушенный во время Крымской войны город бурно возрождался к новой жизни. Однако многие архитектурные сооружения еще лежали в руинах, порой живописных, напоминающих романтические гравюры Джованни Батиста Пиранези (1720-1778), итальянского гравера и архитектора. Из записей, сделанных после пятого сеанса, проясняется, что Петропавловский собор запечатлелся не случайно, семья жила вблизи него:

25/VII V сеанс.

Воспоминание о Севастополе (квартира на Широком спуске). Уксусные деревья в саду. Поредевшая листва, подсвеченная осенним солнцем. Дорожки, обложенные инкерманским камнем. Террасированная почва. Айлан-тус - еврейский семисвечник… Беспризорник из развалин.

Широкого спуска в Севастополе тех лет не было, но был широкий Пологий спуск, приводящий с Екатерининской улицы прямо к Петропавловскому собору. Неприхотливый и жизнестойкий китайский ясень айлант, называемый в Крыму уксусным деревом, тогда часто использовался для озеленения дворов, тем более в пору, когда более ценные породы деревьев не выдержали десятилетий разрухи и погибли. В записях об одиннадцатом сеансе опять всплывает Севастополь (без расшифровки): «Воспоминание: Севастополь…».

Наиболее полно, отчетливо и художественно выписаны у него детские впечатления от посещения элитной севастопольской купальни. Путь к ней шел мимо бульваров: Приморского, с темным, тенистым проемом под широким каменным мостиком, и Мичманского с памятником бригу «Меркурий» и его командиру А.Казарскому. Они также им вспоминаются:

5/VIII XV сеанс.

Мокрые доски, неустойчивые, боязнь на них вступить. Позже из них образ купальни в Севастополе (Инженерной)… Дальше представление о тоннеле под мостиком. Мичманский бульвар с памятником Казаринова. Морской вид на форты Константина (из купальни)… Мальчики…

6/VII XVI сеанс.

Инженерная купальня в Севастополе. Чистый белый пол с мокрыми, грубыми, мохнатыми половиками, следы мокрых ступней. На лестнице две ступеньки, залитые водой, покрыты половиком, дальше голые и скользкие. Рука служительницы ставит на лестницу блюдечко с растворенным килом. Разговор матери о киле - объяснение, которое я повторю и теперь. Кабинки и сопоставление с городской купальней - тесной, замкнутой, со многими купающимися. Здесь же почти пусто. Но купающиеся есть. Я иду с матерью в купальню. Мой матросский костюмчик. Корзинка с мохнатым полотенцем в руках. Вид из купальни на форты Константина и Северную сторону. Светлые камни и желтая трава: весь пейзаж, который так люблю теперь и всегда рисую.

7/VIII XVII сеанс.

Купальня. Левое крыло с кабинками. Веревки для купающихся. За нею дальше в море - столб… Купанье в той же купальне во время прибоя. Кто-то подталкивает, обняв за плечи. Я спрашиваю: «Идем дальше?..

Здесь упоминаются такие характерные приметы, как матросский костюмчик, минеральное «мыло кил», мылящееся в морской воде, которые и спустя полвека, во времена моего детства, были обыденными, обязательными. А «морской вид на форты Константина», т.е. на стоящую у входа в бухту двухъярусную каменную казематированную батарею в форме подковы, построенную в 1847 году и названную по имени внука Екатерины II, и ныне является символом Севастополя. И навеки запавший в сердце пейзаж: «Светлые камни и желтая трава»…

А вот и отъезд из Севастополя в предвечернее время: тоннели Инкермана, один из которые звучит страшновато для детского уха - «Цыганский» (и спустя полвека в Севастополе распространено было пугать детей цыганами, ходившими по дворам с огромными мешками, то покупая старые вещи, то, предлагая какой-либо товар), огненное небо над Учкуевкой, которое он сравнивает с необычными закатами, наблюдавшимися в Индонезии после сильного извержения в 1883 году вулкана Кракатау из-за повышенной концентрации пепла в воздухе:

5/VIII XV сеанс.

Состояние утром: ясно-возбужденное, говорливое, никаких сновидений. Потом порядок мыслей: поездки по железной дороге, Цыганский тоннель, место Кукуевка, закаты во весь горизонт (Каракатоа). Вагоны I класса, служебные.

Судьба вновь приведет Максимилиана Волошина в город детства в трудные дни гражданской войны, когда он в конце 1918 года ради заработка отправляется из Коктебеля в лекционное турне по Крыму. Впрочем, по сравнению с террором анархистски-настроенных матросов весны 1918-го, это была пора относительного затишья: в мае в Крым вошли немцы, потом их сменили войска Антанты, образовалось правительство Крыма, куда вошли видные политические деятели (в том числе В.Д.Набоков). Для начала поэт посещает Ялту (тогда-то и происходит знакомство с ним юного В.В.Набокова), оттуда на переполненном судне в середине декабря отправляется в Севастополь. Договаривается о курсе лекций в Народном университете и по железной дороге в битком набитом составе отбывает в Симферополь. Знакомство с правительством Крыма облегчает его положение, так что 25 декабря 1919-го он возвращается в Севастополь вполне комфортно, в министерском вагоне. Поселяется при Университете, на Екатерининской (ныне Ленина), 58. Обо всем этом он сообщает в письме к матери Елене Оттобальдовне на следующий день. Пробыв в Севастополе около трех недель, он имел возможность увидеть и оценить этот неповторимый город, несмотря на самую неблагоприятную зимнюю пору. В начале января 1919-го он пишет матери (выдержки из писем приводятся по текстам в книге «Из творческого наследия советских писателей», Л.: «Наука», 1991, С.200-260):

Севастополь мне очень нравится как город - самый красивый и строгий из крымских городов. Как всюду, у меня здесь возникло много друзей и знакомых…

Благодаря знакомству с флотскими офицерами он был свидетелем работ по поднятию линкора «Императрица Мария» (этот новейший корабль затонул в севастопольской бухте осенью 1916 года после серии произошедших на нем взрывов огромной силы):

Вчера провел очень интересный день на работах по поднятию дредноута «Мария». Спускался внутрь в подводную часть под давлением нескольких атмосфер - где производятся работы. Удивительная картина: путешествие по разобранным телесным внутренностям морского чудовища, перевернутого на спину (из письма от 17 января).

И, хотя его имя в ту пору «не привлекает большой публики» на его лекции (до лекций было ли тогда!), он покинул город в хорошем расположении духа, еще не подозревая, что через три года окажется здесь совсем по другим причинам. Вряд ли он предвидел, что уже через три месяца в Крыму ненадолго вновь окажутся части Красной армии, и крымское правительство в полном составе покинет Россию вместе с десятками тысяч беженцев. С лета 1919-го Севастополь возьмет на себя функции административного центра, а в ноябре 1920-го, в заключительной фазе Гражданской войны, отсюда произойдет эвакуация почти 150-ти тысяч наших соотечественников. После окончательного установления Советской власти вновь обильно прольется кровь тысяч, в чем-то заподозренных крымской ВЧК, а вслед за этим неслыханным террором последует голодная зима 1921-22 годов, во время которой умерла значительная доля крымского, особенно сельского, населения.

Неудивительно, что в этих условиях борьбы за выживание в прямом смысле этого слова, у М.Волошина начались многочисленные болезни, в частности, костей и суставов. Восемь месяцев мучений заставили его, наконец, обратится к санаторному лечению, однако грязелечение в Саках вызвало лишь «сильное обострение». Вот тогда-то он принимает приглашение директора Института физических методов лечения проф. А.Е.Щербака, с которым он был знаком еще с прошлого приезда, и прибывает (18 сентября 1922) в Севастополь. Вот строки из его первого, сентябрьского письма, показывающие, что, несмотря на сильное нездоровье, он ведет активную жизнь:

Сейчас я в Севастополе и меня здесь задерживают еще на месяц, так как нашли мое состояние (правая рука, мигрени, астма) нуждающимся в долгом и тщательном лечении… Меня лечат и диатермией, и какими-то разрядами, и гальванизацией, и ваннами, чтобы приостановить быстро увеличивающуюся атрофию руки... Задерживают меня до ноября. Вернувшись, я приеду сейчас же в Коктебель - работать… Сейчас мне совсем невозможно отдаться работе: и при санаторной обстановке, и будучи захваченным и растрепанным людьми… Лечение меня задерживает гораздо больше, чем я думал, но это «force majeure», так как положение руки серьезнее, чем я думал. Я читаю лекции и кое-что зарабатываю. Надеюсь, что удастся привезти в Коктебель миллионов 150 - для того, чтобы купить дров…

Институт Физических методов лечения, открытый в 1914 году, был лучшим и единственным в России лечебным учреждением подобного рода. Ему финансово покровительствовала царская семья, почему он носил название Романовский. Институт был оснащен новейшим оборудованием и располагался в центре Севастополя в прекрасном, специально выстроенном здании (теперь там - Дворец детства и юности). Несмотря на все катаклизмы, Институт сохранил и персонал, и оборудование. В начале 20-х ему для санаторного лечения была отдана знаменитая гостиница Киста, отмеченная пребыванием в ней цвета русской культуры (Л.Толстой, А.Чехов, Ф.Шаляпин, К.Станиславский, И.Бунин и др.). Судя по всему, здесь и жил тогда Волошин. Восторженные строки об этом научно-лечебном учреждении, о культуре обслуживания пациентов можно прочитать в очерке «Севастополь» О.Мандельштама, который прибыл сюда летом 1923-го (очерк был опубликован в «Известиях в ноябре 1923-го):

«Этот великолепный дворец может составить славу любого мирового курорта. Белоснежные сахарно-мраморные ванны, огромные комнаты для отдыха, читальни с бамбуковыми лежанками, настоящие термы, где электричество, радий и вода бьются с человеческой немощью. Никаких очередей, быстро и вежливо обслуживают массу пациентов. «Институт физического лечения» - настоящее сокровище Севастополя.»

А вот следующее письмо Максимилиана Александровича:

Севастополь. 1-ая санатория. 22 X 1922.

Милая мама, мой срок лечения кончается с половины ноября, и я вернусь в Феодосию морем. Грязевое лечение у меня кончилось успешно. Но успешность сказывается предварительным обострением всех болей. Мне стало значительно хуже, чем было до лечения. Я был направлен «отдыхать» в Севастополь и брать морские (теплые) ванны. Таким образом, я попал в Институт физических методов лечения к профессору Щербаку. Здесь за меня принялись со всею внимательностью и старанием. Меня в первый раз осмотрели как следует, сделали нужные анализы. Осмотрели руку мою и назначили мне восемь различных способов лечения, куда входят и ванны морские и пресные, и гальванизация через воду, и прогревание электричеством, и массаж (руки) - механотерапию, и, наконец, общее прокаливание в электрической световой печке.., где температуру доводят до 57 градусов по Реомюру (ок.71 С)... Я прихожу в Институт в 9 час. и ухожу во 2-м… Врачи и директор относятся ко мне с исключительным вниманием. А после того как устроил в Институте 2 чтения своих стихов для всего персонала, отношение ко мне всех служащих стало совсем необычайным.

Далее Волошин замечает:

Здесь, в Севастополе, я встречаю массу знакомых, которые проезжают через Севастополь… Но никого (подчеркнуто автором) из тех. кто жили раньше в Севастополе, я не встречаю. Все население сменилось целиком.

Эти как будто невзначай брошенные слова красноречивее многозначных цифр говорят о трагедии города, о людских потерях, только что перенесенных. Но, несмотря на то, что город только-только стал приходить в себя, потребность в духовной жизни и у этого «нового» населения была, судя по всему, очень велика. Город выстоял, и об этом мы тоже можем прочитать у М.Волошина в том же письме:

Но город цел (сравнительно) и чист (относительно). По-прежнему строг и красив. У меня в санатории прекрасная палата с видом на Южную и на Северную. Вид великолепный. Рядом Морская библиотека, которая уцелела, и я имею возможность там забирать книги в неограниченном количестве… Я решил довести свое лечение до конца, потому что едва ли я когда буду в более благоприятных условиях для лечения…

Он окончил курс лечения и отбыл из Севастополя 23 ноября, о чем сообщал матери в последнем письме от 15 XI, где еще раз подчеркнул: «Лечили меня не за страх, а за совесть». Как же проводил севастопольскую осень этот неумный человек? Несколько как бы подытоживающих слов мы находим в вышеприведенном письме:

В Севастополе меня так энергично лечили, что я весь день бродил с туманом в голове и полузасыпающий. А в антрактах читал лекции и был разрываем людьми.

Вряд ли он мог совершать долгие загородные прогулки и экскурсии, но одно место он посещал и, возможно, не раз. Это - Херсонес, остатки его былого греко-византийского величия, его раскопки, о которых спустя год О.Мандельштам напишет большое стихотворение «Нашедший подкову» (а в 1904-м И.Бунин написал о нашедшем древний сосуд стихотворение «Надпись на чаше», да и кто только о нем не писал!):

Разумеется, Волошин прекрасно знал, что многие месяцы детства Анны Андреевны Ахматовой прошло вблизи стен Херсонеса, как знал и ее поэму «У самого моря», события которой происходят в окрестностях этого необычного места:

Но у него самого был в душе, в памяти, свой, потаенный Херсонес, принесенный в зрелость из далекого детства. Страницы Дневника 1926 года дарят нам эти видения:

19-22/VII 26. III сеанс.

Пейзаж - камни, сухая трава, море, безоблачная лазурь. Херсонес?

27/VII VII сеанс.

Вспомнил: ряд геологических знаков. Акварель: земляной бугор, коричневый с белыми камнями и светлыми воронками и скатами. Затем среди Херсонеса бухта, грот, где отдыхают стада. Пещера нимф. Гомер и Порфирий. Мои стихи: «Грот нимф» и «Пещера».

6/VII XVI сеанс.

…Херсонес. Из какой-то ямы вынимают ряд перебитых черепов. Как будто бы слова матери: «Хорошо бы достать цельный». Воспоминания - ближайшее о той пещере вблизи Херсонеса: свод и небольшое пространство: это та, в которой зоолог (Миша Розанов) поймал змею в 1922 г.

Михаил Павлович Розанов (ок.1891-1966) как раз в это время был назначен директором Крымского госзаповедника. Вот что пишет о нем М.Волошин в письме матери от 22 октября 1922 г.:

Он - молодой зоолог, племянник Елпатьевского, жил у нас в Коктебеле гимназистом. Его жена - молодая артистка… Оба они молодые, буйные, похожие на щенят. Ездят с лягашем, змеей - целым зверинцем…

Вероятно, змея - та самая, которая потом припомнилась, а вот пещеры… Сейчас пещеры в обрывах многочисленных севастопольских бухт как-то неприметны, а некогда они были заметны и усердно использовались. В конце XVIII века, вскоре после рождения Севастополя в гротах по берегам Южной и Корабельной бухт были устроены склады. В некоторых гротах потом поселились семьи матросов (первые жилища Корабельной слободки). На восточном склоне Карантинной (Херсонесской) бухты находилась Цыганская слобода, обитатели которой жили не только в хижинах, но и в пещерах. Помните, у Ахматовой в поэме «У самого моря»: «Вышла цыганка из пещеры»? На Северной стороне рыбаки жили в прибрежных гротах (пещерах) многие десятилетия, в том числе в 20-е годы XX века (об этом пишет К.Паустовский в повести «Черное море»). На территории самого Херсонеса были не только гроты в прибрежных обрывах, там были и настоящие протяженные пещеры, возможно, искусственного происхождения. На это при посещении Херсонеса (Корсуня) обращает внимание А.С.Грибоедов: «Пещеры к югу; их множество. Проводник уверяет, что они ведут к Инкерману, обложены огромными дикими квадратными камнями» (запись в Путевом дневнике А.С.Грибоедова от 3 июля 1825). Кое-где и сейчас в удаленной от туристских троп юго-западной части древнего города можно увидеть эти пустоты, уходящие в неведомое, но большая часть их засыпана. Символично и знаменательно: последние слова цитируемого дневника, относящиеся к Севастополю, так же - видение этой земли, этих развалин:

7/VIII XVII сеанс.

Херсонес… Смывается водой…

Думаю, что ни у кого не останется сомнений, прочитав эти страницы, что Максимилиан Александрович Волошин не просто бывал в Севастополе. Он глубоко его знал, чувствовал и любил. Именно оттуда, из глубин детства - главное художественное пристрастие, выраженное в его многочисленных акварелях. Напомню, повторю еще раз два отрывка из его дневниковых записей:

Акварель: земляной бугор, коричневый с белыми камнями и светлыми воронками и скатами. Затем среди Херсонеса бухта, грот, где отдыхают стада (7/VII).

…Вид из купальни на форты Константина и Северную сторону. Светлые камни и желтая трава: весь пейзаж, который так люблю теперь и всегда рисую (6/VII).

Можно ли к этому что-либо добавить?