Простые хижины татар,
Где дышит дружбы чистый дар…
В. Измайлов     

Всё живо там и тополей прохлада
И в их тени уснувшие стада…
А. Пушкин     

ри всем многообразии публикаций, посвященных А.С.Пушкину, появившихся к юбилею и появляющихся ныне в российской печати, тема общения поэта с селянами-татарами во время его пребывания в Крыму, на мой взгляд, не нашла заметного отражения. Итак, в какой мере Пушкин общался с жителями селений, как часто наблюдал их жизнь? Мне кажется, это происходило нередко и имело для него большое значение. Как известно, в Гурзуфе, где поэт прожил более двух недель, он вел жизнь внешне спокойную. Однако судя по его стихам, жизнь была не только внутренне напряженной, но и разнообразной, включающей прогулки по ближним и дальним окрестностям. В его крымских строках больше всего воспевается море в различных его проявлениях. Однако и горные долины влекут его. Об этом чудное стихотворение 1821 года «Земля и море»:

И в пеших, и в конных прогулках, он не мог миновать горных селений,

В цитируемом стихотворении «Кто видел край, где роскошью природы…» «Сады татар, селенья, города» он ставит на первое место среди всей поразившей его природы Крыма, не забывая о делах человеческих: «Янтарь висит на лозах винограда, / В полях шумят бродящие стада»…

В какой-то «хижине», вероятно, услышал Пушкин веселый рассказ о незадачливом муже, отправившимся выполнить просьбу беременной жены:

Любил он «бродить на берегу морском», особенно в пору, «когда луна сияет над заливом», любил «слушать шум моря - и заслушивался целые часы». Возможно, в одну из таких прогулок подслушал поэт разговор двух погруженных в свои невеселые заботы тамошних служителей гарема:

Совершал он ночью и дальние конные поездки, наблюдая ночную жизнь, предназначенную для отдыха животным и людям, с древним, к библейским временам восходящим, обычаем оставлять зажженным светильник в доме, чтобы заблудившийся путник мог найти приют и спасение:

Особо обратим внимание на строку «Привычный конь над бездною бежит», она нам в дальнейшем пригодится.

О его внимании к культуре татарского народа много других свидетельств в его строках. В Бахчисарае он «обошел дворец с большой досадою на небрежение, в котором он истлевает и на полуевропейские переделки некоторых комнат» («Отрывок из письма к Д.»). Надпись на «Фонтане слез» также его заинтересовала: «Хвалу стране прочел я дальной / Но о Марии ты молчал» («Фонтану Бахчисарайского дворца»). И еще одна надпись на крымском фонтане (т.е. на источнике питьевой воды, архитектурно оформленном) привлекла его внимание (может быть та, где «на мраморе печального фонтана» сидели «стражи гарема»), о ней он вспомнил десятилетие спустя, пытаясь облечь в стих тогда кем-то (может тем же стариком?) прочитанную ему арабскую вязь:

Конечно, его яркий, ни на кого не похожий образ должен был запечатлеться в памяти жителей окрестных с Гурзуфом селений, тем более, что горцы в этом плане особенно памятливы да и приезжих тогда, в 1820-м, было не так много. Письменным свидетельством этому является давняя публикация Анны Караваевой «Находка в горах» («Прожектор», 1934, №12, С.14-17). На нее обратил внимание в статье «Почтительный сын… моря» Леонид Сомов («Слава Севастополя», 10 февраля 1999). Оказывается, гурзуфский старик Ибрагим в 1927 году поведал писательнице о том, как его прадед Гассан (это имя мы у Пушкина встречали - «сады роскошные Гассана»!) был в 1820-м сопровождающим («суруджи») молодого Пушкина в его блужданиях по окрестностям. Вот один отрывок, который убеждает в подлинности этого рассказа-легенды:

«Любил Пушкин виноград, любил до страсти… А ел он очень смешно. Оторвет кисть – и всю ее в рот. Так много заберет, что и щеки надует. Сосет, а сам косточками плюет… Косточками плюется, сам хохочет, как малый».

Помните строку Поэта в уже упомянутом «Отрывке из письма к Д.»: «В Юрзуфе жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом»? А его стихотворение той поры «Виноград»!

Да и эпизод с косточками и безудержным смехом, по многим воспоминаниях о поэте для него характерным, не выдумать (тем более «старику»-татарину в 1927-м). А вот второй отрывок:

«Любопытный был,.. обо всем выспрашивал… Женщины ковры ткут, вышивают – и он тут же сядет, просит песни петь… Потом поклонится в землю и пойдет себе. Любил он со стариками говорить, а те его называли «почтительный сын».

Как это похоже на поведение Пушкина в Михайловском, где он бродил по ярмаркам, слушал слепых певцов, заслушивался сказками и песнями своей няни Арины Родионовны и тоже оставил по себе народные предания. В «Евгении Онегине», вспоминая дни, проведенные в Крыму, поэт восклицает:

Видимо, это народное предание послужило одному из известнейших художников Крыма академику Н.С.Самокишу (1860-1944) основой для создания картины, где Пушкин на фоне Аю-дага внимает рассказу почтенного возраста горцу (Гассану?).

В одном из эпизодов рассказа Ибрагима, между прочим, говорится о поэте как неумелом наезднике:

«Пушкин ездить верхом не умел, а сам горячий, на месте стоять не хочет… Но только он хотел научиться ездить верхом».

Тут, как мне кажется, дело обстояло так: в народной памяти запечатлелся, вероятно, первый выезд Пушкина, который привык к равнинным лошадям. Здесь же ему пришлось иметь дело с лошадью особой породы, горной, крымской. Этот «умный конь» (В.Бенедиктов) хорошо знал местность и не терпел неумелого командования, из-за чего поначалу у многих русских возникали недоразумения. Он привык идти без поводьев и сам решать «стратегические задачи» в опасных ситуациях, что потом отмечали многие поэты, оказавшиеся в Крыму. Вероятно, было первоначально недоразумение и у Пушкина, особенно если учесть упомянутую горячность его натуры (и окружение барышень Раевских!). Но потом он, видимо, много ездил верхом, а своё уважение к этому животному дважды (в стихотворении «Кто видел край…» и в финале «Бахчисарайского фонтана») подчеркнул словами «Привычный конь», который и в темноте «над бездною» безопасно перенесет седока. О дальних поездках также говорится в повествовании Ибрагима:

«Удивительный это был человек. Едут, едут они, бывало, вскарабкаются куда-нибудь высоко. Пушкин глядит во все стороны, на небо глядит, а потом начинает говорить быстро-быстро, а на глазах слезы…»

Память превращается в легенду, когда народом признается (пускай и не вполне осознанно) масштаб личности, лежащей в её основе. Вероятно, это произошло сразу после гибели Пушкина. Возможно, что отголосок её содержится в произведении одного из поэтов пушкинской эпохи, ныне забытого Андрея Ивановича Подолинского (1806-1886). В 1837 году он написал драматическую сцену «Переезд через Яйлу», имевшую подзаголовок: «Памяти Пушкина по получении известия о его гибели». В ней два действующих лица: Путешественник и Проводник, старый татарин (возможно, тот Гассан, кто за семнадцать лет до того действительно бывал сопровождающим Пушкина и из рассказов которого легенда и возникла). Оба путника ранним утром на татарских конях поднимаются в горы. Для начала у русского путешественника начинается как раз «война» с конем.

Наконец между конем и путешественником устанавливается мир, а между путниками возникает доверительная беседа.

И далее следует печальная повесть о том как «Угаснуло блестящее светило…/ Недавнею на севере могилой».

Конечно, возможно, потомки привнесли свое в легенду о Поэте. Зато из семейного предания получилось эпическое произведение, имеющее ценность общенародную. Тот факт, что она сохранялась многими десятилетиями (запись Караваевой сделана через 107 лет после событий), говорит о понимании масштаба события, которое имело место на крымской земле. В этом, как мне кажется, а не в точности деталей, её главная ценность, ее значимость в сокровищнице общечеловеческой культуры и памяти.

1999 - 2002, Санкт-Петербург