дни нашей молодости много говорили о классической музыке, пропагандировали ее; рассуждали о «понимании» музыки; даже лекции типа «Как понимать музыку» были. Кому–то это помогло войти в мир музыки, кто-то убедил себя, что «понимает» её (я имею ввиду непрофессиональную аудиторию), но многим, как раз наиболее серьезным, самокритичным и вдумчивым людям, как я ныне вдруг осознала, такой вульгаризированный подход помешал ощутить себя истинными слушателями, оставил на всю жизнь след какой-то обделенности. Попробую разобраться (для себя), что такое «понимание» языка искусства вообще, начав с живописи. Вот смотрим мы на реалистическое полотно, наших Передвижников, например. Нельзя сказать, что оно не воздействует. Но что является главным? Сюжет. Его мы понимаем: сочувствуем бедным (не зарекайся от сумы), с любовью наблюдаем до боли близкий пейзаж. А вот пейзажи импрессионистов. Даже ничего о них не зная, каждый ощущает магнетизм их колористического решения. Каждый? Это теперь, когда они уже полвека живут с нами , так кажется, а я помню, что первое мое знакомство прошло с сомнениями, ибо в 40-е годы их к нам не допускали. Пойдем далее. Когда мы, обычные посетители музея, подходим к полотнам Моне или Ренуара, разве пытаемся как анатомы проникнуть в их ремесленные тайны, разве требует душа этого? Мы просто смотрим и становимся богаче, чище, радостнее. И это же еще в большей мере относится к величайшим произведениям. Мой друг поведал мне недавно, что простоял в Лувре перед Моной Лизой так долго, что она ему стала улыбаться и как бы разговаривать с ним. Я уверена: он не пытался вспомнить, что Да-Винчи был ученым, у которого многое «поверено алгеброй», он просто отрешился от другим дум, отдался воздействию Этого полотна, и Оно отплатило за это, открылось ему. И уж подавно – только полное сосредоточение без видимых дум поможет общению с несюжетной живописью, с Василием Кандинским, например, который так близко подошел к музыке (можно ли вообразить его, объясняющего «содержание» полотна, чтобы сделать его «понятным»?). Могут мне возразить – полотна Да-Винчи, Рафаэля, Боттичелли, Тициана и др. изображают Красоту, потому и воздействуют. А Босх, а Дали, а Пикассо? Они ведь тоже воздействуют глубоко, даже если не вглядываешься в детали знаков-символов, а просто смотришь. Раз уж я помянула Александра Сергеевича, нужно сказать и о «понимании» поэзии. С точки зрения знатока теории стихосложения, разве понимаем мы в ней что-нибудь, если не видим, к какой форме стихосложения оно относится, сколько в строфе полуударений, каким размером оно написано и пр. Но сколько тысяч людей знают сотни строк Пушкина, Лермонтова, Тютчева, живут с поэзией в сердце и притом понятия не имеют о теории стихосложения, о стиховедении как науке, и даже не могут «ямба от хорея… отличить»! Признаюсь, ямб от хорея я отличу, если задумаюсь, но когда читаю стихи Поэтов, то мне не хочется этого делать: это убьет во мне волнение сопереживания, чувство восхищения. «Разъять как труп» «Реквием» Ахматовой, не кощунство ли? Ведь пушкинский Сальери, (безусловный профессионал), который «усильным, напряженным постоянством / наконец в искусстве безграничном / достигнул степени высокой», смог это сделать лишь «Звуки умертвив». И все же никогда он не достиг того главного, чем озарена музыка «гуляки праздного» Моцарта – способности воздействовать на многих разных людей разных народов и эпох.

Итак, не о понимании нужно говорить, а о Воздействии.  Итак, «ужели слово найдено?» (чтобы мы делали без Пушкина, и мысль-то не выразить!).  И уж если это справедливо в отношении «зримого» искусства, то еще в большей мере это относится к музыке. Разная она, разного жаждет «общения». Полвека назад мудрый пропагандист серьезной музыки Л.А.Энтелис, мой главный «учитель», обронил в Актовом зале Ленинградского Политехнического института две ошеломившие меня фразы: «Не всякая красивая музыка талантлива, не всякая гениальная красива. Сочетание того и другого редко, например, у Чайковского» и «Может быть бездарная симфония и гениальное танго». Они мне очень помогли. Оставим бездарные, будем говорить о достойных. Когда начинают знакомство с этим искусством, первыми воспринимаются произведения, где сочетаются слово, мелодия и действие (опера, балет). Естественно, что и в концертных залах легче воспринимаются произведения с голосом, поскольку они наиболее подходят под категорию «понимаемых». Появляется не просто соблазн, но мнение, что такое сюжетное восприятие надо перенести и на музыку инструментальную. Действительно, существует целый пласт музыки, именуемой программной, где композиторы желают звуками написать картину («Море» Дебюсси, «Озеро» Лядова, пьесы из «Времен года» Чайковского, «Пер-Гюнта» Грига), есть творения, где композиторы даже намеренно переводят картины в звуки («Картинки с выставки» Мусоргского), изображают сцены жизни, например, Пасторальная симфония Бетховена или «Дафнис и Хлоя» Дебюсси. В связи с последним признаюсь в своем грехе. Когда во времена Оттепели только-только стали у нас исполнять Дебюсси и Равеля, их музыка, теперь такая кристально ясная, воспринималась мною, воспитанной на слушании Моцарта, Бетховена, Сен-Санса, Чайковского, Римского-Корсакова, которые считались «понятными» (голосоведение ухом уже освоено, нередко есть подсказки то в виде реплики - «Героическая», то в виде народной песни, а то красивая мелодия ведет за собой), - как набор тягучих «бессмысленных» звуков. Впервые услышав зарисовки Дебюсси, я категорически заявила: «модернизм» и написала заметку в стенгазету Малого зала Ленинградской Филармонии, где сотрудничала, которая кончалась словами: «Музыка Дебюсси чужда советскому народу». Каково?! К счастью, художественный руководитель Малого зала умнейшая Е.В.Шнеерсон (второй мой «Учитель») эти слова изъяла и как-то сумела намекнуть, что «слушать больше надо». Я вняла этому. Уважение к личности Д.Д.Шостаковича заставило меня слушать его музыку. Сначала Седьмую, Ленинградскую, где самым «понятным» был марш, несущий смерть, а потом и другие произведения, в том числе Прелюдии и фуги и квартеты ( Мысль, что квартеты - высшая форма инструментальной музыки также от Е.В., за что я всю жизнь её с благодарностью вспоминаю). И ухо привыкло к его манере излагать мысль. Язык стал не «иностранным», но своим. И, главное, стало ясным, что не нужно ничего пытаться «понимать», воображать, что музыка входит в голову и сердце прямо через уши, что не нужны музыке зрительные образы, как не нужны звуковые образы большинству живописных полотен. Каждому – свое. Помню день премьеры одного из лучших творений нашего времени – Десятой симфонии Д.Д.Шостаковича. Переполненный Большой зал (а на премьерах квартетов несколько лет назад Малый зал был почти пуст), помню как встали все, аплодируя автору после исполнения. И я стояла и хлопала, но сказать, что мне «понравилось» не могла. Но я видела удивительно одухотворенные, просветленные лица наших ленинградцев (петербуржцев) и понимала: «виноват» не Шостакович, но я ("слушать больше надо"). И я ходила, слушала все, что можно: Малера, Брукнера, Хиндемита, Оннегера, Яначека, Прокофьева, Мийо. Пуленка, додекафонистов и многих других. Я исходила из постулата: если это признанные миром таланты, значит их нужно знать. И наконец поняла главное – они отражают своим творчеством мир со всеми его сложностями, музыке это все по силам, она это может сделать лучше других искусств, полнее, глубже, разностороннее. Если не сразу воспринимаешь ее, виноват ты – языка не освоил (но верь, что для композитора этот язык – единственно возможный). Как освоить? Непредвзято слушать несколько раз. Ничего не воображать, просто сосредоточиться и отдаться ей. Действительно, через несколько «раз» думаешь: какое оно, это новое, ясное, ну прямо как классика. И постепенно ухо стало «полиглотом», и уже на премьерах после нескольких тактов я могла сказать: это - шедевр, или не самая большая удача. И главным стало «общение» с великим современниками, такими как А.Шнитке, К.Пендерецкий, Г.Канчели, которые не только звуки, но и паузы умудрялись наполнять глубоким смыслом (в этом эстонец А.Пярт тоже был очень силен). Как физику, мне вот тут пришло на ум сравнение этих напряженных, насыщенных смыслом пауз с вакуумом, который отнюдь не пустота: в нем нет сгустков вещества («звуков»), но зато происходит беспрерывный энергетический обмен и «безмолвное» рождение-гибель первичных (элементарных) частиц материи.

Как правило, прибегала в Филармонию прямо с работы, часто уставшая. Садилась в кресло, иногда во время концерта замечала, что думаю о работе. Лучше так не надо, хотя я убеждена, что это тоже правомерный процесс обогащения мозга взаимоперекрещивающейся информацией (часто во время концерта «рабочая идея» находила завершение). По мне – это и есть общение с музыкой, ее восприятие, ее познавание. Кое-что элементарного в теории музыки я знаю, но я намеренно никогда не пытаюсь уловить – где там «сонатная форма», где «инверсия», даже не фиксирую внимания на вступающих инструментах, потому что это сразу уводит от постижения глубинного эмоционально-информационного смысла произведения («за деревьями леса не видишь»). Еще раз хочу вспомнить «Моцарта и Сальери». Последний был силен в теории, он понимал - как надо «строить» правильное произведение. но не нашел секрета создания гениальных творений, сочетающих Красоту и Гармонию (т.е. информативность через них о мире, имеющую непреходящую ценность на многие века), которым владел «безумец» Моцарт, начавший писать ноты раньше, чем буквы, не заботясь о теории и   законах. И слушатель должен быть "Моцартом", и тогда она, Музыка, придет к нему и будет с ним также беззащитна, открыта и доверчива как Венера Боттичелли пред чистым взором чистого человека. И если ты вышел из зала после концерта с ощущением какого-то приобретения (успокоения, волнения, с возникшей мыслью или профессиональной идеей) ты, на мой взгляд, «понял» произведение, оно сказало тебе свое главное, даже если ты этого и не заметил. И в этом ее, музыки, – сила и тайна. Счастье, что Она есть.

Еще хочется поделиться на днях пришедшими мыслями о «тайнах» воздействия отдельных исполнителей и оркестров. Много раз слушала я Е.Мравинского, который со своим Первым симфоническим оркестром Ленинградской филармонии достигал заоблачных высот совершенства в некоторых творениях, к коим относятся последние симфонии П.И.Чайковского. Слушала лучшие оркестры Европы и США. Ошеломляющее на всю жизнь впечатление от красоты и чистоты звука Филадельфийского оркестра п/у Ю.Орманди в «Картинках с выставки», невероятное crescendo в Болеро Равеля (сразу померкло впечатление от исполнения Мравинского). Но почему я стремилась не пропустить приезд провинциальных коллективов, например, Иркутского или Красноярского оркестров, или оркестра Горьковской филармонии и его руководителя И.Б.Гусмана? (Впервые услышала его в ансамбле с М.Ростроповичем в начале 1964 года). Стала размышлять над этим. Конечно, природа наделила их (сравниваю Гусмана ну, скажем, с Орманди) разным масштабом артистических способностей, мерой «магнетизма». Соответственно, это определило их возможности: одно дело иметь оркестр, составленный из выдающихся музыкантов мирового класса, очень высоко оплачиваемых, живущих в материальном достатке (с них и спросить не грех) и знающих себе цену, другое – из скромных, низкооплачиваемых артистов, стесненных материальными, жилищными проблемами, озабоченных (в годы Советской власти) тем, где, скажем, раздобыть мясо к обеду. Да, с ними не добьёшься таких «фонетических» высот и виртуозности, но зато Он, их дирижер, их руководитель, живущий той же жизнью, знает беды своего народа и может поведать это через музыку как никто другой. Его, Гусмана, Музыка была более сдержанная, не такая яркая, но тоже глубокая, сокровенная, российская, говорящая о наших болях и радостях, о наших «что делать» и «кто виноват». Она была в русле наших размышлений и потому давала так много. Не знаю, сознавал ли это дирижер или просто «работал», но я стремилась на его концерты, видимо, по этой причине, хотя осознала и сформулировала это только сейчас. Личность провинциальных дирижеров соответствует менталитету «простого» слушателя, советского интеллигента, небогатого и скромного, подчас не знающего себе цены и замотанного и всё же духовно богатого, осведомленного, откликающегося сердцем на боль других («за бугром» еще таких поискать надо!). Всемирно известным «богам» хотелось поклоняться, упиваться Красотой, ими творимой, а этим – доверять.

Вот я упомянула снова «Красоту» и подумала, что говорила все время о восприятии музыки (и не только её) как средства познания Мира и Души человеческой со всеми их страстями и катаклизмами. При таком подходе хождение в концертный зал – отнюдь не отдых и развлечение, а работа мысли, причем нередко напряженная и скорбная. Однако довольно распространено мнение, что музыка имеет быть лишь для отдыха и услаждения слуха. Что ж, нельзя отрицать и такую ее роль (также как в литературе есть Данте, Сервантес Достоевский, Борхес, Фолкнер и тут же авторы «легких» любовных романов и детективов). Однако таким людям – другое «имя». Знатоки красивых мелодий (иногда действительно большие знатоки, просто коллекционеры) – Меломаны. В Италии, например, судя по воспоминаниям, до крайностей  в прошлом была доведена любовь к вокалу как к спорту вроде лошадиных бегов, когда ходили в оперу на определенного певца и ждали, не вникая в суть музыки и действа, как их кумир возьмет, скажем, верхнее до! Каждому свое. А кому-то не надо ничего из мира звуков. И это тоже нормально. Прекрасен мир своим разнообразием. Что было бы, как размышлял наш Гений:

2000 - 2001