…А у нас в Крыму-то
Под кустом фиалок бледных племя
И миндаль как облако раздутый
Л. Алексеева       

огда пишут о жизни в Крыму Марины Ивановны Цветаевой, обычно описывают ее пребывание в Ялте в 1905-1906 годах с больной матерью и сестрой Анастасией, далее подробно останавливаются на ее судьбоносном пребывании в Коктебеле в 1911-м, затем - на последующих приездах ее в Феодосию. А между тем была еще одна поездка в Крым, о которой почти никогда не упоминают. Это произошло весной 1909-го, когда она отправилась в Ялту на экскурсию, организованную гимназией М.Г.Брюхоненко, в которой она училась, во время пасхальных каникул. Сохранились следы этой поездки. Многое можно домыслить...

Апрель, праздник Пасхи, светлый, дающий надежду на лучшее впереди. Весна стучится даже в московские окна. Скоро Марина окончит шестой класс, а там – последний, седьмой. Горечь утраты горячо любимой мамы, Марии Александровны Мейн, умершей в 1906 году, за прошедшие три года притупилась. Она уже сознает себя поэтом, стихи рвутся из сердца (через год они выстроятся в первую ее книгу «Вечерний альбом»). И вот – Курский вокзал в Москве, поезд, посадка, суета, вокруг знакомые девочки-одноклассницы, их щебетанье, волнение. Вероятно, для многих это была первая поездка на юг. Тронулись... В первый день миновали леса России, на следующий пошли степи. Вот и Крым. Обычно московский поезд приходил в Севастополь утром, чтобы те, кто намеревался обосноваться на Южном берегу, могли за день добраться до места назначения. Перед тем, как совсем втянуться в горы, поезд останавливался (нередко останавливается и теперь) на станции Дуванкой (Верхне-Садовая). Крутой лесистый склон, по которому весной разбросаны белые пятна цветущего терновника и желтого в цветении кизила, почти вплотную подходит к полотну железной дороги. Вот как описал встречу с этим уголком И.А.Бунин в романе «Жизнь Арсеньева». Он впервые оказался здесь юношей весной 1889 года, а потом, в годы с 1899 по 1905, пять раз приезжал сюда в весеннюю пору.

Внезапно очнулся я на какой-то станции – и увидел уже что-то райское… - и что-то очень тесное и сплошь цветущее, росистое и благовонное, какой-то маленький белый вокзал, весь увитый розами, какой-то лесистый обрыв, отвесно поднимающийся над ним, и какие-то густые, тоже цветущие заросли в обрывах с другой стороны…

 А вот и знаменитые «пропасти и тоннели», как писал о последних километрах пути к Севастополю молодой Антон Павлович Чехов в 1888-м в письме сестре Марии Павловне. И тут же - море, корабли. Вот и Севастополь. Вновь «предоставим слово» Ивану Алексеевичу Бунину.

Севастополь же показался мне чуть не тропическим. Какой роскошный вокзал, весь насквозь нагретый нежным воздухом! Как горячи, как блещут рельсы перед ним! Небо от зноя даже бледное, серое, но и в этом роскошь, счастье, юг.

Можно думать, что Марина испытала тогда сходные чувства. Об этом свидетельствуют строки воспоминаний ее одноклассницы Т.Астаповой опубликованные в восьмом выпуске журнала «Юность» за 1984 год:

В Севастополе нас разместили в гостинице группами по пять-шесть человек. Когда наша шестерка вошла в отведенный номер, Цветаева тотчас распахнула все окна, дверь на балкон и быстрым легким шагом стала ходить по комнате. Она была легко одета, а подходя к балкону, с наслаждением подставляла лицо свежему порывистому ветру.

Погода в этот день была «переменчива», девочки «в своих легких весенних пальто сильно мерзли», но Марина, судя по всему, была в приподнятом состоянии духа и не замечала холода. В какой гостинице останавливались юные экскурсантки (три старших класса) мы не знаем. Однако почти все гостиницы города находились в центре, вблизи пассажирской пароходной пристани, ибо морской путь был самым распространенным для общения с Южным берегом, куда направлялась большая часть прибывавших в город. Был еще путь по горной дороге в конном экипаже. Но в случае большой группы морской путь был единственный: разбивать группу на части, нанимать много экипажей было неудобно и небезопасно, тем более что путь иногда предусматривал ночлег на горной почтовой станции у Байдарских ворот. Итак, - пароход, благо организовано движение судов было отлично. Целесообразно в таком случае выбрать гостиницу вблизи причала, например, Ветцеля или «Гранд-отель». Для этого от вокзала, расположенного в конце Южной бухты, нужно было подняться в гору, а затем по одной из главных улиц города, Екатерининской, вновь спуститься к морю, к входу в Южную бухту, где и располагалась пассажирская пристань. К 1909 году к «просторным извозчичьим коляскам» (Бунин), прибавился трамвай. Возможно им, как более дешевым и вместительным транспортом, наши путешественницы и воспользовались. Неизвестно, была ли экскурсия по городу (можно думать, что была, раз был ночлег). Во всяком случае, можно не сомневаться, что они видели Графскую пристань, Приморский бульвар с установленном за четыре года до того впечатляющим Памятником затопленным кораблям и монумент Нахимову на Екатерининской площади.

А на следующий день – опять суета и волнения посадки. Теперь уже на пароход. И вот третий гудок, судно отчаливает и медленно, развернувшись, направляется к выходу из бухты. По левому борту – амфитеатр города с куполом Владимирского собора в вышине. По правому – холм Братского кладбища с пирамидой храма Св. Николая, с белокаменными Михайловской и Константиновской батареями. А далее слева - стены Херсонеса, храм равноапостольного Князя Владимира, Херсонесский маяк, обрывы мыса Фиолент, Георгиевского монастыря, Балаклавы, громада мыса Айя… Вероятно, на этом положительные эмоции этого дня закончились, ибо море, как и в поездку 1905 года, было неспокойным (о качке в поездку 1905 года пишет сестры Марины Анастасия Цветаева в своих Воспоминаниях). О переезде этом, о настроении Марины, о ее время провождении в Ялте мы можем узнать из коротенького, но очень содержательного ее письма (открытки?) к единокровной сестре Валерии Ивановне, дочери И.В.Цветаева и В.Д.Иловайской, его первой жене, умершей, когда Валерии было 8 лет:

Ялта, апрель 1909 г.

«Милая Валечка. Если бы ты знала, как хорошо в Ялте! Я ничего не читаю и целый день на воздухе, то у моря, то в горах. Фиалок здесь масса, мы рвем их на каждом шагу. Но переезд морем из Севастополя в Ялту был ужасный: качало и закачивало всех. Приеду верно 3-го или 4-го. Всего лучшего. МЦ»

Хотя Марина пишет, что «закачивало всех» ее соученица уточняет:

Из Севастополя в Ялту мы направлялись на пароходе. Дул сильный ветер, и многих укачивало. Помню, как мы с Радугиной хмурые, притихшие сидели на палубе, прижавшись друг к другу. Выглянув из-под угла пледа, я увидела Цветаеву, бодро ходившую по палубе в оживленной беседе с кем-то из пассажиров.

Очевидно, что она в эти дни была счастлива, и всё в Крыму представлялось ей интересным и увлекательным. Как это непохоже на настроение зимы 1905-1906 годов! Писала же она в январе 1906-го А.А.Иловайской:

Погода у нас очень хорошая, так тепло, что ходим в сад только в платьях. Но все же как ни хороша ялтинская погода и природа, сама она, Ялта, препротивная…

Как проходили дни в Ялте мы также можем узнать из воспоминаний Т.И.Астаповой:

В Ялте повеяло теплом. Каждый день мы совершали экскурсии – то на линейках, то пешком. Розовые облака цветущего миндаля на яркой синеве неба казались нам волшебной сказкой. Но погода все еще не устанавливалась. Во время нашей поездки на Ай-Петри вдруг повалили густые хлопья снега. Но никогда я не видела, чтобы Цветаева зябла и куталась, как остальные. Она предпочитала ездить рядом с возницей, и я помню ее фигуру на козлах с развевающимися волосами. легко одетую, с бусами вокруг шеи. Она часто покупала ожерелья из всевозможных ракушек, разноцветных камешков. Бывало, перебирает их пальцами, прислушивается к их шелесту. Скажет с улыбкой: «Люблю эти гадюльки», - потом наденет на себя. И они к ней шли.

Поездка на Ай-Петри… Попытаемся ее вообразить. Дорога от центра Ялты (а центром тогда была ее Набережная) идет косо вверх. Вот миновали Аутку, где еще совсем недавно жил и притягивал к себе сердца Антон Павлович Чехов, вот уже она, дорога идет среди крымского дубняка, под которым сейчас море фиалок (а настоящее море проглядывает далеко внизу). Вот втянулись в мощный сосновый лес на склоне Ай-петринской яйлы, повороты дороги все чаще и круче. Но что это за шум впереди, справа? Да это знаменитый, самый высокий в Крыму водопад Учан-су в период своей полноводной весенней мощи! Глаз не оторвать от этой низвергающейся неведомо откуда водной стихии, которой посвящено столько стихов, в том числе молодого Бунина:

…Но дорога идет всё вверх, и признаки весны становятся все менее заметны. Вдруг потемнело, белая пелена окутала небо, гору, запрыгали вокруг, взяли в свой плен крупные снежинки. Холодно, но как хорошо. Если поднять голову вверх, кажется, что они, снежинки, пляшут, ведут хоровод, устремляются вверх и зовут за собой. А если при этом не на земле стоять, а сидеть высоко на козлах, ближе к небу, к шумящим кронам сосен, то и вовсе ощущения будут фантастическими! Каким путем возвращались домой юные путешественницы? По всей видимости, прежним. А значит, снова на пути был чистый, белый севастопольский вокзал. В какое-то из «свиданий» с этим зданием (возможно, на обратном пути, когда все сидели на вокзале в ожидании, когда подадут состав) увидела она на платформе молодую женщину, облик которой поразил ее так, что родилось чудное стихотворение:

ВОКЗАЛЬНЫЙ СИЛУЭТ

Сколько ни читаю его, не могу освободиться от волнения: какой трепет строк, какой порыв! Здесь вся она: искренняя, верная, безоглядно отдающая чувства свои. Совсем еще девочке суметь так выразить себя в строках, адресованных другой, пускай и прекрасной незнакомке! Мне это произведение представляется знаковым для всей будущего творчества Марины Ивановны Цветаевой, для всего пути ее крестного. Тогда же, на Пасху 1909-го, она смотрела в мир счастливыми глазами. То, что Марина уже тогда была Поэтом по облику, по поведению своему, не могло быть понято ее хорошими, но заурядными одноклассницами. Но взрослым это уже приоткрылось. И об этом тоже можно прочесть у Астаповой:

На обратном пути домой все были веселы и от новых впечатлений, и от предстоящей встречи с родными. Затеяли игру во мнения. О Цветаевой мне запомнилось только одно – нашего преподавателя естествознания А.Н.Брюхоненко: «Душа поэта». Сказано это было со снисходительной улыбкой, так как сам он был совсем другой ориентации.

Ехали мы двое суток. Вечерами она любила стоять в тамбуре вагона. Однажды мы с Радугиной последовали за ней. Проносились полосы света, грохотало и лязгало железо. В полумраке дрожало бледное пятно ее лица. Вот она меняет его выражение. Поднимает руки. Шевелит пальцами. Что-то говорит, стращая нас. Нам и жутко и весело…

Какой облик нарисован: самостоятельный, независимый, смелый! «Она могла, если захочет, как магнит, притягивать к себе людей». Если захочет... А через год, в 1910-м, - окончание седьмого класса гимназии, расставанье с ней, с одноклассницами. С большинством из них она уже не встретится никогда. Т.Астапова со своей подругой Радугиной остались в ее стенах для учебы в восьмом, педагогическом классе, и вскоре «держали в руках ее первый сборник стихов» и им «вспоминались ее вскользь брошенные слова: «Вскоре я вас всех удивлю»». Она удивляла и восхищала всю жизнь очень многих, продолжает делать это ныне, и будет это продолжаться долгие годы. И, чтобы лучше понять эту чудную, неразгаданную душу, давайте помнить, что на заре ее юности были у нее счастливые крымские дни 1909-го, где она дружила со стихией ветра и с низвергающимися волнами и водопадами водными массами.

Возможно, именно эта короткая встреча с Крымом явилась определяющей в ее судьбе. Когда в следующем после окончания гимназии 1911-м, девятнадцатилетняя Марина решает провести лето на юге, она уже знает, что Крым ей близок, что это ее горы, ее волны, ее камни и камешки, ее стихия. И был дом М.Волошина в Коктебеле, судьбоносный июнь: знакомство с Сергеем Эфроном и решение ее стать его женой… Но сначала был Гурзуф. Два года назад они, девочки-гимназистки, должно быть, ездили туда на экскурсию, слушали легенду о соловье и кипарисе, читали пушкинские стихи. Возможно, именно тогда пришло к ней желание побыть здесь в одиночестве, без суеты, чтобы прочувствовать «очарование прежнего Крыма / Пушкинских милых времен», чтобы мысленно спросить у «курчавого мага», принимает ли он ее в свое поэтическое братство. О своих первых впечатлениях она сообщает Волошину, который пока для нее «многоуважаемый Максимилиан Александрович»:

Гурзуф, 6-го апреля 1911 г.

Я смотрю на море – издалека и вблизи… Цветет абрикосовое дерево, море синее, со мной книги… Наша дача… – над самым морем, к которому ведет бесчисленное множество лестниц без перил и почти без ступенек. Высота головокружительная… Здесь еще довольно холодно. Сейчас лежала на скале и читала… Эта скала называется крепостью. С нее чудный вид на море и Гурзуф»

Она должна была знать, что в 1820-м юный Пушкин, почти ее ровесник, любил ходить к этим развалинам крепости VI века, особенно в лунные вечера:

Вспоминая строки Т.Астаповой: «никогда я не видела, чтобы Цветаева зябла и куталась, как остальные. Она предпочитала ездить рядом с возницей, и я помню ее фигуру на козлах с развевающимися волосами», воображаю, что в какой-нибудь штормовой день апреля 1911-го Марина стояла на «своей» скале и повторяла строки Пушкина, рожденные здесь:

Вероятно, ее знаменитое стихотворение 1913-го года «Встреча с Пушкиным», зародилось в эту пору (хотя она бывала на Южном берегу и 1913-м). Тогда не раз поднималась она «по белой дороге / Пыльной звенящей, крутой», мысленно разговаривая с Поэтом и убеждаясь, что она не стушуется при «встрече» с ним, и что он отнесется к ней просто и уважительно. И вот с этим чувством она и прибывает в дом Волошина. Прибывает не как молодая, неопытная девушка к старшему, известному эрудиту, а как Поэт к Поэту, как равная ему, как человек, сознающий свои силы, свои возможности. Недаром после пребывания в Коктебеле она обращается к нему в письмах со словами «дорогой Макс», «милый Макс». А еще через два года Феодосия прочно вошла в ее жизнь. И были в этой жизни и радости, и приступы отчаяния. Об одном из них, случившимся ранней весной 1914-го, 14 февраля, поведала она в стихотворении «Феодосия», написанном в «прелестный предвечерний час», когда она, «захлебываясь от тоски» шла «вдоль генуэзских стен», в Карантине, держа «почти у самого лица» «букет из нескольких фиалок». Кто знает, не вспоминала ли она тогда «массу фиалок» весны 1909-го, когда она еще только вступала в жизнь и не ведала, что за четыре года столько в ее судьбе будет столько встреч и поворотов. Вспоминала и думала, что эти крымские фиалки - знак ее судьбы, ее любви к этой земле.